Основная сюжетная линия строится вокруг двух персонажей – смертельно больной Лилиан и автогонщика Клэрфе, каждый из которых по-своему играет со смертью. Однако за кажущейся простотой сюжета скрывается глубокий философский подтекст.

Ремарк мастерски раскрывает психологию людей, живущих на грани. Лилиан, зная о своей скорой смерти, стремится прожить оставшееся время максимально ярко. Клэрфе, рискующий жизнью на гоночной трассе, оказывается более осторожным в своем отношении к жизни. Это противопоставление создает интересное психологическое напряжение и рассуждения о жизни и смерти в книге.

Но эти рассуждения местами кажутся банальными, но тем не менее органично вплетены в повествование. Ремарк поднимает важные вопросы:

• Что значит по-настоящему жить?
• Как относиться к неизбежности смерти?
• Стоит ли рисковать жизнью ради острых ощущений?

История не удивляет неожиданными поворотами. Сюжетная линия достаточно прямолинейна и предсказуема. Но в целом книга хорошая и заслуживает внимание.

Выписанные мной цитаты из книги

шахматы дают нашим мыслям совсем другое направление. Они так далеки от всего человеческого… от сомнений и тоски… это настолько абстрактная игра, что она успокаивает. Шахматы – мир в себе, не знающий ни суеты, ни… смерти. Они помогают. А ведь большего мы и не хотим, правда? Нам надо одно: продержаться до следующего утра…

Посыльный принес газету. Она взяла ее в руки, но уже через минуту отложила в сторону. Все это уже не касалось ее. У нее было слишком мало времени. Она так и не узнает, кто станет президентом в будущем году и какая партия получит большинство в парламенте.Это ее не интересовало. Ее волновало лишь одно – жизнь. Ее собственная жизнь.

– У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.
Клерфэ рассмеялся.
– А ведь во время войны все люди дали себе клятву, если останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек быстро все забывает.

Знаю только одно: свобода – это не безответственность и не жизнь без цели. Легче понять, какой она не бывает, чем какая она есть.

Вот что отличает ее от тех, кто толчется здесь, – думал Клерфэ. – Все они стремятся либо к приключениям, либо к бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в себе. Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как безумная охотится за ней, словно жизнь – это белый олень или сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт заражает других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней чувствуешь себя то старым и потрепанным, то совершеннейшим ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица, воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом внезапно, подобно вспышке молнии в сумерках, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни.

Ведь самые простые чувства – это и есть самые сильные чувства. И одно из них – ревность.

Жизни не надо смотреть в лицо! Достаточно ощущать ее.

Жизнь была для Лилиан чем-то великим, и смерть была чем-то великим – с ними нельзя шутить. Мужество вовсе не равнозначно отсутствию страха; первое включает в себя сознание опасности, второе – результат неведения.

Разве здоровые люди знают, что такое смерть? Это знают только те, кто живет в легочном санатории, только те, кто борется за каждый вздох как за величайшую награду

Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?

Наверное, этого почти никто не знает, – думала она. – Ведь каждый человек живет при одной-единственной декорации; он свято верит, что только она существует на свете, не ведая, что декорациям нет числа. Но он живет на фоне своей декорации до тех пор, пока она не становится старой и потрепанной, а потом эта рваная серая тряпка покрывает его, подобно серому савану, и тогда человек снова обманывает себя, говоря, что наступила мудрая старость и что он потерял иллюзии. В действительности же он просто так ничего и не понял».

Она совсем иначе относилась к времени, чем люди, которым предстояло прожить еще долгие годы. «Вчера» было для нее то же, что для них «месяц назад». Ей казалось, что каждая ночь длится недели. Ночь, подобно темному ущелью, отделяла один день от другого.

Гонщик утверждал, что у романских народов нет юмора; им он не нужен; для них этот способ самоутверждения – давно пройденный этап. Юмор – плод культуры в сочетании с варварством; еще в восемнадцатом веке люди почти не знали юмора, зато они понимали толк в куртуазности, попросту игнорируя все то, чего не могли преодолеть. Во времена французской революции приговоренные к смерти, идя на эшафот, сохраняли изысканные манеры, как будто шли во дворец.

– Знаю, дядя Гастон. Он был расточителем! Но существует гораздо больший расточитель, чем он.

– Кто же это?

– Жизнь. Она расточает каждого из нас, подобно глупцу, который проигрывает свои деньги шулеру.

– Чепуха! Салонные бредни! Отучись от этого! Жизнь – достаточно серьезная штука.

– Правильно. Поэтому приходится платить по счетам. Дай мне денег. И не веди себя так, будто я трачу твои деньги. Они – мои.

– Деньги! Деньги! Вот все, что ты знаешь о жизни!

– Нет, дядя Гастон. Это все, что ты знаешь о ней.

«Они не понимают жизни, – думала она. – Они живут так, как будто намерены жить вечно. Торчат в своих конторах и гнут спину за письменными столами. Можно подумать, что каждый из них – Мафусаил вдвойне. Вот и весь их невеселый секрет. Они живут так, словно смерти не существует. И при этом ведут себя не как герои, а как торгаши! Они гонят мысль о быстротечности жизни, они прячут головы, как страусы, делая вид, будто обладают секретом бессмертия. Даже самые дряхлые старики пытаются обмануть друг друга, приумножая то, что уже давно превратило их в рабов, – деньги и власть».

Жизнь била здесь ключом. Люди неслись сломя голову, толкались, спешили. Солнечные лучи вспыхивали на лаке автомобилей, которые мчались потоком, моторы ревели; каждый стремился к какой-нибудь цели, каждый хотел достичь ее как можно скорее, и все эти маленькие цели совершенно заслоняли конечную цель человеческой жизни; казалось, что ее вообще не существует.

«Другое дело в санатории, – подумала Лилиан. – Конечная цель там походила на багровое солнце, которое все время стоит на небе. Люди жили под этим солнцем, стараясь не видеть его, но не отворачивались. Это давало им мужество для последнего часа. Тот, кто знал, что должен погибнуть, кто, понимая неизбежность конца, мужественно смотрел в лицо смерти, – тот уже был чем-то большим, нежели просто подопытным животным. И чем-то даже превосходил своего палача».

наши дни преувеличивают значение слова «счастье», – сказал виконт де Пестр. – Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом «жизнь». Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово «счастье», а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни.

Почти ни один человек не думает о смерти, пока она не подошла к нему вплотную. Трагизм и вместе с тем ирония заключаются в том, что все люди на земле, начиная от диктатора и кончая последним нищим, ведут себя так, будто они будут жить вечно. Если бы мы постоянно жили с сознанием неизбежности смерти, мы были бы более человечными и милосердными.

– И более нетерпеливыми, отчаявшимися и боязливыми, – сказала Лилиан, смеясь.

– И более понятливыми и великодушными…

– И более эгоистичными…

– И более бескорыстными, потому что на тот свет ничего не возьмешь с собой.

– Короче говоря, мы были бы примерно такими же, какие мы сейчас.

Она вспомнила санаторий, где ничего не забывали; правда, и там смерть игнорировали, но не для того, чтобы тупо влачить свои дни, а потому что, познав неизбежность смерти, умели преодолеть свой страх.

– Кроме больных, – сказал Жерар. – Но уже через три дня после выздоровления они забывают все, что клятвенно обещали себе во время болезни.

Лилиан не боялась несчастья, слишком долго она прожила с ним бок о бок, приспособившись к нему. Счастье ее тоже не пугало, как многих людей, которые считают, что они его ищут. Единственное, чего страшилась Лилиан, – это оказаться в плену обыденности.

Место, где ты живешь, не имеет ничего общего с самой жизнью, – сказал он медленно. – Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет. До самых простых истин доходишь иногда окольными путями.

– По-моему, понятие времени весьма растяжимо, Борис. Это я узнала здесь, внизу. Человек, которому предстоит долгая жизнь, не обращает на время никакого внимания; он думает, что впереди у него целая вечность. А когда он потом подводит итоги и подсчитывает, сколько он действительно жил, то оказывается, что всего-то у него было несколько дней или в лучшем случае несколько недель. Если ты это усвоил, то две-три недели или два-три месяца могут означать для тебя столько же, сколько для другого значит целая жизнь.

Я знал одного человека, который постоянно дрожал за свою жизнь. Зато лет в восемьдесят он стал очень веселым. Эту перемену старик объяснял тем, что теперь ему придется дрожать уже недолго – ведь он болен артериосклерозом и у него уже был инфаркт. Совсем другое дело раньше, тогда ему приходилось загадывать лет на двадцать – тридцать, а то и сорок вперед, и это внушало ему такой страх, что жизнь была ему не в жизнь.

На самом деле человек по-настоящему счастлив только тогда, когда он меньше всего обращает внимание на время и когда его не подгоняет страх. И все-таки, даже если тебя подгоняет страх, можно смеяться. А что же еще остается делать?

все на свете содержит в себе свою противоположность; ничто не может существовать без своей противоположности, как свет без тени, как правда без лжи, как иллюзия без реальности, – все эти понятия не только связаны друг с другом, но и неотделимы друг от друга…

– Как жизнь и смерть?